Первым поэтом, кто создал, на мой взгляд, великий русский верлибр (не одиночное
стихотворение, а цельный творческий метод) был Хлебников. Можно было б сказать,
что он занял примерно то место, что Уитмен в американской поэзии, если бы эту
его роль не заслоняли другие, более броские, его же новации, лежащие в иной
плоскости.
Разве это не его характерные слова - "громада лет", "весомо, грубо, зримо" или
слово "сработанный"? Стихи пронизывает излюбленная Маяковским "хорошая буква" -
р. Созвучия в конце слов богаты и полны: "зримо - Рима", "прорвет - водопровод".
Для чего же понадобилось Маяковскому ввести в живую, разговорную - "во весь
голос" - речь эти классические ямбы, отточенные, как латинская надпись на
памятнике?
У Диккенса в романе "Наш общий друг" великолепно изображены разбогатевшие
выскочки, так называемые "нувориши".
У этих новоиспеченных богачей все новое: новая мебель, новые друзья, новая
прислуга, новое серебро, новая карета, новая сбруя, новые лошади, новые
картины...
Да и сами-то они с иголочки новые.
Таким образом, граница между свободным стихом и крайними формами межкласса
полистопных стихов теоретически неоспоримо существует, но в творческой практике
соблюдать ее очень трудно. Да в этом и нет никакой необходимости.
Таким образом, смысл стихотворения в громадной степени зависит от
рифмопорождающих способностей пишущего, то есть рифма выступает в качестве
стимулятора и регулятора ассоциативного мышления (так называемое рифменное
мышление). Оттого-то и любят конвенциональные поэты называть процесс своего
творчества «колдовством», «шаманством», «волшебством», «наитием» и т. п.
Оттого-то и возможна абстрактная заготовка рифм, как семян, из которых в будущем
прорастет содержание.